(1788—1824)

До Байрона не было поэта, который с таким же правом мог бы притязать на роль кумира своего поколения, и не только в Англии. Стихами Байрона зачитывались, а самому ему (вернее, тому лирическому герою, в котором видели автопортрет поэта) откровенно подражали. Когда Байрон погиб, отдав жизнь за освобождение Греции от турецкого владычества, его героическую смерть оплакивала вся мыслящая Европа. Из одних лишь русских траурных откликов, наверное, составилась бы целая книга, а открываться она могла стихотворением А. С. Пушкина «К морю».

Джордж Байрон.

Школьником Джордж Ноэл Гордон Байрон прятал у изголовья маленький бюст Наполеона, в кулачных схватках защищая своего кумира от насмешников. Он испытал тяжёлое потрясение, когда Французская революция, которая казалась «прелюдией к дальнейшим переменам и огромным событиям», увенчалась тиранией Бонапарта, провозгласившего себя императором. Но император был низложен, на свет явился оплот реакции, именующийся Священным союзом, и Байрон сказал, что здесь слово «священный» звучит как оскорбление для человечества. Он поклялся сделать своё творчество «поэзией политики» — поэзией и вызовом тирании, художественным творчеством и созиданием собственной личности наперекор эпохе душевной апатии и страха.

В десять лет Байрон унаследовал титул лорда. Но рос он без отца, в бедности, с постоянной готовностью дать отпор всякому, кто посмел бы заикнуться о том, что род его пришёл в упадок, или о врождённой хромоте будущего поэта. Ранимость, надменность, служившая формой самозащиты, тоска — качества, определяющие для личности Байрона, — нередко задают главную тональность в его поэзии. Особенно отчётливо она проступает в знаменитом лирическом цикле «Еврейские мелодии» (1815 г.), навеянном чтением Библии:

Неспящих солнце! Грустная звезда!
Как слёзно луч мерцает твой всегда!
Как темнота при нём ещё темней!
Как он похож на радость прежних дней!

Так светит прошлое нам в жизненной ночи,
Но уж не греют нас бессильные лучи;
Звезда минувшего так в горе мне видна;
Видна, но далека — светла, но холодна!

(Перевод А. К. Толстого.)

Байрон вольно перелагает библейские мотивы, и они обретают романтическое звучание. Скорбная лирика Байрона, исполненная неотступного чувства одиночества и стоического мужества в испытаниях, посылаемых судьбой, очаровывала сверстников. Переводя «Еврейские мелодии», юный М. Ю. Лермонтов вкладывал в строки Байрона и собственное ощущение мира:

И если не навек надежды рок унёс, —
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез, —
Они растают и прольются.

«Душа моя мрачна...»

Иллюстрация к циклу стихотворений Дж. Байрона «Еврейские мелодии».
Издание 1832 г. Лондон.

Пушкин нашёл слова, всего точнее характеризующие отношение современников к английскому поэту: «...властитель наших дум». С годами для него, как потом и для Лермонтова, многое сделалось чуждым в байроновском «унылом романтизме».

Жгучее презрение к благоденствующей толпе, добровольная отверженность, напряжённость трагических переживаний, звучащие в лирике Байрона, сделали её воплощением романтизма — и как миропонимания, и как эстетической доктрины. Стихи передавали не только окрашенную в мрачные тона гамму чувств, но и энергию протеста, вольнолюбие, отказ от моральных компромиссов. Прежде считалось немыслимым с подобной откровенностью говорить в стихотворении о любви и ненависти, озарениях и разочарованиях, муках и радостях, скрупулёзно воссоздавая прихотливые порывы души и делая это так, что хроника сердечных смут одновременно оказывалась хроникой века. До романтиков в поэзии преобладали обобщённость и почти неизбежная условность чувства. Байрон первым превратил лирику в исповедь и дневник личности, уникальной по своему духовному опыту, но вместе с тем и типичной для своей эпохи.

«Тоски язвительная сила» стала опознавательным знаком поэзии Байрона, которая отразила драму поколения, задыхавшегося в европейской атмосфере после наполеоновских войн. Лермонтов передал основной мотив этой лирики исключительно верно и остро:

Нет слез в очах, уста молчат,
От тайных дум томится грудь,
И эти думы вечный яд, —
Им не пройти, им не уснуть!

«Прости! Коль могут к небесам...». 1808 г.

Иллюстрация к поэме «Лейла» из собрания сочинений Дж. Байрона.
Издание 1855 г. Лондон.

Суть байронизма (так стали называть подобное умонастроение ещё при жизни поэта) афористично определил Пушкин: «преждевременная старость души» как драма времени. Всего выразительнее она описана в поэме «Паломничество Чайльд-Га-рольда» (1812—1818 гг.). В ней предстаёт новый тип героя, на котором лежит мета времени, — юноша, чьи ранние годы, как и байроновские, прошли в отблесках исторических гроз, пронёсшихся над Европой. Он опоздал на эту величественную драму и теперь терзается мыслями о бесцельности своего существования. Его томит «мировая скорбь», потому что он нигде не нашёл ни достойного дела, ни пристанища для изверившейся души. Скепсис, эго истическое своеволие, несчастный жребий человека, неспособного обрести призвание, а оттого страдающего глубоко и безысходно, — вот та «болезнь ума и сердца роковая», которую первым распознал Байрон. Поэт сам ею переболел в юные годы. Подоб- но Гарольду, он тоже скитался по свету и был I готов хоть «в ад бежать, но бросить Альбион», эту цитадель ханжества. Первые песни поэмы, в одночасье прославившей автора, Байрон создал после долгого путешествия по окраинам Европы: Португалия, Испания, Мальта и дальше на восток до самого Стамбула. Здесь он открыл блистательный мир, почти неведомый для литературы того времени, и положил начало новому жанру — «восточной поэме» (в России его версиями станут пушкинские «южные поэмы» и «кавказские поэмы» Лермонтова).

Иллюстрации к поэме Дж. Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда».
Издание 1818 г. Цвиккау.